Сергей Мищенко, позывной «Яр» – стрелок-санитар. Первый взвод первой штурмовой роты батальона «Донбасс», г.Киев

До войны я увлекался страйкболом, но это было просто хобби, времяпровождение. А что такое война, думаю, никто не знает. Пока не увидит. Даже военные, которые в мирное время служили, вряд ли знают, что такое война. Но считал своим долгом там быть. Честно говоря, думал, что все закончится быстро. В Иловайске меня посетило сожаление, что первого сентября не отведу ребенка в школу. Вон, как все затянулось. 

Я был на Майдане, проникся, прошел курсы парамедиков. Как раз 18-20 февраля (дни эскалации на Майдане – ред.) мою жену оперировали, и после операции она сказала: “Вообще, хорошо, что опухоль, что операцию так быстро сделали, потому иначе ты был бы на Майдане в эти дни”. У меня осталось чувство неисполненного долга и знания по медицине, так я попал в батальон “Донбасс”. 

В Иловайск зашел с “Донбассом”, выходил 29-го по “зеленому коридору”. В Красносельском устроили “полевой госпиталь”. Когда наши сдались, я переехал со всеми ранеными в КАМАЗе российской армии, нас отвезли на место дислокации пленных. 

19 августа (2014 – ред.) раненых было уже много, медики выехали из Иловайска на эвакуацию вместе с ними. А я был простым стрелком-санитаром штурмовой роты, поэтому остался. Надо было организовывать госпиталь. Вот мы собрались – я, “Кошка”, “Ветерок” – и сделали госпиталь практически из ничего, из содержимого подсумок бойцов. Но 23 августа у нас закончились даже бинты. Девчонки уже собирались идти искать простыни по домам, но в эти дни зашла колонна с медикаментами. Израильские бандажи, наверное, на несколько тысяч долларов нам подогнал «Днепр-1», они очень помогли нам потом в Красносельском. Также приехали два медика. Очень не хватало организованной эвакуации раненых и знаний: мы знали, что делать с ранеными в первый день, но что делать дальше, когда рана гноится, например? У нас были только теоретические представления об этом. 

“Мурка” с “Мэри” стали нашими ангелами. Два волонтера, которые приехали в Иловайск сказали: «О, у вас тут горячо. Мы не уедем». По документам они не числились у нас. “Мэри” – по-моему, медик-лаборант, а “Мурка” – санитар-анестезиолог. Их знания нам очень помогли. В Иловайске мы теряли людей, но это были потери, которые вряд ли можно было остановить. В Многополье на территории школы работал хороший ЗСУ-шный медик-хирург, туда вывозили раненых, и работы у него было много. 

29 августа, когда мы начали выходить из Многополья, второй или третьей машиной шел КАМАЗ с ранеными под большим белым флагом с красным крестом. В КАМАЗе были только раненые. Весь кузов буквально был заложен ранеными, но в него попали одним из первых… Наверное, выбивали сначала тяжелую технику, потом, если уже оставались боекомплекты, охотились за мелкой. 

Нас спасло то, что мы ехали в обычных машинах. 

Мы заскочили в Красносельское и заняли четыре дома на окраине. В одном доме сделали госпиталь. Еще один организовали в погребе по-соседству, там работали “Кошка” и “Алина”. Я, “Мэри” и “Терапевт” работали с самыми тяжелыми. 

У нас было 3 умерших от ран, которых было нереально спасти, и 10 тяжелораненых. 

Раненых “Кошки” в какой-то момент отдали русским. Среди них был “Гор” и “Винница”, который потерял ногу. Я убежден, только из-за того, что ему не оказали должной медицинской помощи в плену. 

Если будет эскалация, мы, конечно, все готовы. Я не могу сказать, что у меня полностью собран рюкзак – я его разобрал. Но аптечка лежит

В Красносельском мы переночевали. Дальше был плен.
Нам, медикам, предлагали: “Вы свободны, мы с медиками не воюем”. Я выбрал оставаться с ранеными. “Терапевт”, наоборот, остался в Красносельском, переоделся в гражданское. За ним друзья-родные должны были приехать, но, в конце концов, он пропал. Приехали боевики. Избили, забросили в машину со словами «сейчас посмотрим, какой ты медик» и больше его не видели.

Мы заехали в кукурузное поле, раненых не вынимали из КАМАЗа, там и ночевали. Было очень холодно, а раненым и того хуже – у них нехватка крови, кутали их, как могли. Утром умер “Эст”.

Я отнес его русским, русский офицер указал на место, где я увидел еще три человека, умерших от ранений. Недалеко в поле были расположены 300-400 человек ЗСУ-шников. У меня немного крышу снесло: ходил к русским офицерам, Гаагой угрожал. 

Я знаю, что это были русские – по форме, сухпайку и технике, манере вести бой. Да они и сами не скрывали. К тому же, я общался с пленными, которых взяли наши в Красносельском. Они упоминали названия своих частей. Кроме того, я ходил “на ту сторону”, как медик, много общался как с солдатами, так и с офицерами. Своего медика у них не было, и за мои “медуслуги” они отдали одного нашего раненого, “Полтаву” – из Полтавы, его местная бабушка опекала. Он был очень плох, но выжил, молодец.

Ходил к ним (русским – ред.) воду просить для раненых и для нас. Нам дали 4 российских сухпайка – только на раненых. А мы еще опекали тяжелораненых ЗСУ-шников, около 10 человек. Потом раздали еще пайков, но с расчета один паек на 20-30 человек. Говорили, что пришли без обоза и им самим не хватает. 

Потом нас построили.

Ко мне подошел офицер и спросил точное количество раненых. Я сразу сказал – 45. Потому что прикинул, что где-то 45 человек зайдет в КАМАЗ. Переспросили, точное ли это число. Я сказал: 
– Да, точно знаю. 
– Ну пойди пересчитай. 

На самом деле, тяжелораненых было человек 15. Я подошел к “Яцеку”, с ним рядом был “Дед”. Я сказал что, во-первых, мне нужна охрана. Во-вторых – силы, чтобы людей переносить: «Надо какое-то количество наших пацанов, мы сейчас их сделаем ранеными». Так забрали всех легкораненых. И несколько человек просто так замотали, кто согласился идти на выход. Таким образом вышли 35 человек, четыре девушки шли отдельно. Получилось, что все раненые набились в КАМАЗ. Выстроили всех на поле и сказали: «Донбасс» – налево, ЗСУ – направо. 

Я думаю, русские не пошли дальше только потому, что увидели силу, потому, что им дали отпор

Ну, наши ж гусары: можно было снять куртку, шевроны уже не на всех были, но решили вместе, значит, вместе. ЗСУ-шников погнали по дороге, а мы сзади замыкали КАМАЗ, за нами ехала БМД-шка, на которую посадили девчонок. Нас вывезли в село. Проехали мы 10-12 километров, и за это время я видел много техники, очень много. Больше восьми НОН, самоходных минометов, я не знаю, есть ли они на вооружении у ЗСУ. Также я видел порядка десяти БТР-ов, их охраняли.

Все поля были перекопаны, везде – «секреты». Было видно, что окоп, а там ребята с автоматами и пулеметами. 

Нас вывезли в какое-то село. Мы постояли в ожидании колонны Красного Креста. Там были переодетые водители, всего пару медиков – все остальные ребята для охраны. Нас погрузили в колонну, я сел с самыми тяжелыми в машину – их было двое. Нас привезли в Розовку, в Запорожскую область, где стоял госпиталь. Меня перекинули на “вертушке” в Днепр 1 сентября. Там я уже нашел своих, развез, узнал, где кто из раненых лежит, в какую направляют больницу.

После Иловайска я оставался в батальоне. Моя функция заключалась в том, чтобы оказывать медицинскую помощь в учебном лагере в Днепре уже новому пополнению. Также мы занимались обменом пленных. Один обмен получился очень удачный – двое на пятерых: один был, наверное, очень важный. 

Но фактически после Иловайска я уже не воевал. 

Обмены стали для меня своего рода реабилитацией. Когда я попал в мирный Днепр в сентябре, у меня был шок. В Киеве не мог ездить в метро, зайти в толпу. Когда жена провожала меня в Днепр (в 2014-м), то сказала на вокзале: “Слушай, ты хоть улыбайся не так счастливо, я ж тебя все-таки на войну провожаю”.

Были курсы реабилитации. Они все условно, конечно, работают. Думаю, что с психологом должен вместе работать и другой ветеран по принципу “свій до свого”. Когда молоденькая девочка-психолог спрашивает бойца с ампутацией: “Что вас беспокоит?”. Что он может ей может ответить? 

Сын говорит, что я стал более жестким, но не думаю, что это уже можно исправить. 

В прошлом году, в августе у меня случилось обострение – крыло конкретно. Собрал фото погибших ребят и сделал видео под музыку, мне помогло, что-то вроде арт-терапии. А вот в этом году посещаю школу публицистики для ветеранов. Раньше как: пошел бы бухнул, покурил, а сейчас я все эти истории в себе перемалываю, излагаю на бумагу, я стал более открыт и мне действительно легче об этом говорить. Мне это помогает, как терапия. 

Если раньше думал о развитии своего бизнеса, то сейчас это отошло на второй план. Все выглядит второстепенно, кажется не таким важным, произошла переоценка ценностей. 

Если будет эскалация, мы, конечно, все готовы. Я думаю, русские не пошли дальше только потому, что увидели силу, потому что им дали отпор. Я не могу сказать что у меня полностью собран рюкзак – я его разобрал. Но аптечка лежит. Сюда мы их не пустим, но участвовать в позиционной войне как-то тяжеловато, наверное. Я себя в этом не вижу, потому что сейчас армия стала более структурированной. Я – не армейский человек, для меня то время (2014 год), откровенно говоря, время махновщины – оно мое. 

Сейчас я занимаюсь маркетингом и рекламой, как и до войны. Но до этого у меня была своя типография, а сейчас работаю по найму. В принципе, меня это полностью устраивает, потому что я сейчас свой бизнес не вижу, слишком много нецелесообразной беготни. 

AFTERILOVAISK є документальним проектом, спрямованим на збереження пам’яті про людей і трагічні події, які мали місце в серпні 2014 року поблизу міста Іловайськ Донецької області. 29 серпня – річниця з дня розстрілу українських військових, які виходили з оточення “зеленим коридором”. Українська армія в “Іловайському котлі” зазнала найбільших втрат за всю свою історію. 
Цей проект відповідає на запит українського суспільства на збереження правдивої інформації про ті події.

Ви можете підтримати продовження проекту: інтерв’ю з учасниками Іловайських подій, створення відеоісторій, переклад на англійську мову, функціонування веб-сайту.
 Будь-яке використання, копіювання, перепублікація матеріалів 
(текст, фото, відео, аудіо) – тільки з письмового дозволу авторів проекту