Рубец Алексей, позывной «Акнод», батальон “Днепр-1”, г.Днепр

Я никогда не думал, что буду воевать. Когда был Майдан, предполагал, что его разгонят, но не думал, что так кроваво. Мы начали с отцом общаться, он тогда еще живой был. И когда Крым уже забрали, я позвонил ему и сказал: «Война начинается, нужно идти воевать». Он говорит: «Подожди, сынок, вместе пойдем». А через пять дней он скончался. 

В 2014, когда я принял решение, что иду, было как раз 40 дней после смерти отца. 1 мая. Звонит мне мой сотник по самообороне и говорит: «Лех, надо приехать». Я говорю маме: «Мам, я буду воевать». А она мне сказала одну важную вещь: «Ни одна независимость ни одной стране не давалась без крови. Нам эту страну подарили 23 года назад, наша задача теперь ее отстоять. И вы должны за это заплатить кровью. Иди, сынок». А жена… Она знает, что если муж что-то решил… Я не деспот в семье, у нас все демократично. Лена, моя супруга, прекрасно знает, что обычно мои решения приводят к чему-то правильному. Потому и она сказала: «Да, иди». 

«Ни одна независимость ни одной стране не давалась без крови. Нам эту страну подарили 23 года назад, наша задача теперь ее отстоять. И вы должны за это заплатить кровью. Иди, сынок»

Тогда началась организация самообороны Днепропетровска. Я пошел в 9-ю сотню. Два мои командира сейчас также служат. Один – в полиции Днепра, а второй – в Нацгвардии в зоне АТО. 

Мы прошли 5-дневное обучение в академии МВД, две недели на полигоне и после этого сразу поехали в Иловайск. Всему учились фактически на месте. 

Нас было около 20 человек, когда мы приехали. Но 21 августа было разрешено тем, кто не может воевать, выйти из строя. Вышло 7 человек со взвода и осталось 13. 29 августа из Иловайска вышло пятеро (из 13-ти – ред.), остальные погибли. 

Когда мы стояли в Подгороднем у дороги (блокпосты самообороны – ред.), которая ведет из Донецка к нам, по ней начали возить военную технику, израненных солдат. Мы все видели, пропуская эти машины. Как-то приехал один из солдатиков – у него рука простреленная и … не было башки, скажем так. И говорит: «Пацаны, вы не видели, что там такое!». Он стоит возле мешков с песком и здоровой рукой разбивает несколько из них. Остановиться не может. И мы его остановить не можем. Тогда я понял, что могу выдержать что-то большее. 

Потом начали возить первые трупы. Приехал армейский грузовик, оттуда выпали черные военные, грязные, запах этот – до сих пор забыть нереально. Они привезли родственникам документы, кто-то из Подгороднего погиб. Мы заглянули в кузов. Там в мешках лежали тела.. Ну, это нельзя назвать человеческими останками, на самом деле.

Так решимость (пойти на войну – ред.) росла, росла, росла. Потом начали “ГРАДы” включать. (использовать в зоне АТО реактивные системы залпового огня, РСЗО – ред.) 

Три месяца я добивался документов. У меня вообще никаких не было: в армии я не служил, военного билета не имел. В “Днепр-1” я писал заявление три раза, и меня взяли наконец-то. В военкомате сказали, что набора нет, а здесь еще был. И так получилось, что на войну я попал на две недели. На самой войне страшно. Очень страшно. Но главное правило на войне: если тебе страшно – делай что-нибудь: перевязывай людей, неси патроны, стреляй. Война – это страшно, но почему-то очень хочется туда вернуться. 

В Иловайске людям вообще не оказывали медицинскую помощь – мало кто умел это делать. Весной 2015 я проходил курсы у американцев. Сейчас преподаю людям здесь, в Днепропетровске. Езжу по школам, деткам рассказываю: медицина, уроки патриотизма. Я просто верю… Не уверен, что мое поколение застанет что-то хорошее. А если застанем, то очень старыми. Но мои дети, наши дети, они будут жить в другой стране. Я поездил по Европе, благодаря реабилитациям после ранения. Был в Хорватии, в которой до сих пор разрушенные города стоят, в которой до сих пор заминированы леса и поля. Они свободные люди, они живут по-другому совершенно. Я считаю, что многих, кто сейчас воюет и разочаровывается здесь, надо отправлять хотя бы на неделю за рубеж. В такие страны, как Хорватия, Сербия. Они поймут, что все меняется. 

Пошел ли бы я снова на войну, если бы возобновились активные действия? Да. И пойду. Даже после увольнения. Потому что в ЗСУ набирают с опытом. Сейчас же мне надо заняться семьей, у меня родился сын. 

Война – это страшно, но почему-то очень хочется туда вернуться

Самое страшное в этом всем, что я дочери пообещал быть 1 сентября у нее в школе. Весь плен – 4 дня, хоть и недолго – просидел и думал, что я обманул дочь. Она меня очень долго не могла простить. До сих пор, наверное, дуется. Потом помирились. Я оставлял ребенка девятилетнего, а ко мне в Мечникова (госпиталь – ред.) пришла взрослая девушка. Я представляю, как они прожили эти дни, пока меня не было. Когда Лена ходила опознавала в Мечникова по татуировкам: ее муж или нет.

Мы тяжело ранены. Русским не нужны – сепары бы нас просто кончили. Русские нас им не отдавали, чтобы забрал Красный Крест. Нас должны были забрать еще 31 августа вместе с сотней наших людей. А нас с Ростова везли, из Ростовской области. Из-за того что был обстрел, они забирали одного своего раненого и еще одного погибшего той же машинкой, таблеткой. Мы опоздали на час или на два к этой эвакуации и просидели еще двое суток. Потом машина приехала, прорвалась, и нас колонной отвезли. 

Нас было 11 человек. Мы в машину сели и спросили у водителя: «А сколько вывезли погибших?». Он сказал: «На данный момент – 2 машины по 300 тел и одна – 200» (2 машины по 300 тел в кузове, и одна машина – 200 тел в кузове – ред.). Просто насыпью тела лежали в КАМАЗе. И когда говорят, что погибло 360 человек, я не верю. С простреленными ногами я шел по трупам, по разбитым машинам. Я видел расстрелянный автобус “Миротворца”, куски тел наших пацанов. Того же Богдана. Сожженный труп “Бруса”. Как такое может быть? И при чем это была всего одна часть колонны, которую я даже до конца не обошел. А шел я четыре километра, шесть часов. 

Я думаю, русские не пошли дальше только потому, что увидели силу, потому что им дали отпор

Колонна (из Иловайска – ред.) выдвинулась в Многополье, и мы стали. У меня была офицерская рация (поскольку я старший учебного взвода и двух бусиков) и внутренняя, наша. Я слышал все переговоры: когда выдвигаемся, с кем выдвигаемся, что русским верить нельзя и все такое. Как только выдвинулись, нас сразу начали обстреливать. С холма, который слева был. Одна из мин легла перед нашим автобусом. Никого не задела, но автобус заглох. Если бы мы выходили в полном составе, было бы меньше потерь. А так остановилась “беха” – несколько человек пересаживаются в нее, останавливается автобус – туда еще два человека запихнулось. Так я всех рассадил. И в последнюю “беху” мы тоже подсели. Первое, что выбивали – бронетехнику. Вот мы и получили такие большие потери ученого взвода – минус 8 человек за один день. Один только вышел не раненый. Все остальные – раненные, причем достаточно тяжело. 

Я получил ранение на БМП. Был очень сильный взрыв в башне. Через Юру пролетела эта вся штука, у Макса пуля в колено прошла крупнокалиберная. А Макс такой: «Мне попали. В ногу» и ногу разгибает. «А, разгибается, забей!». Потом во вторую ногу прилетело. Дальше не помню. Доползли тогда мы до посадки, с броней, с командиром танка и с наводчиком. Они поползли за помощью. У кого-то из них пятка была оторвана, а мы с “Волынякой” остались там. У него зубы болели, выпил две таблетки “Ибупрома”, говорит, из-за этого и выжил. Потом он тоже за помощью пополз. А дальше – провал сумасшедший. Ничего не помню. Очнулся, по-моему, из-за того, что СУ-шку (самолет СУ-27 ред.) сбили. 

Насмотрелись мы советских фильмов, мол, в плен сдаваться нельзя. Звоню Дубовскому. То есть, думал, что звоню ему, а это оказался “Гриша Правосек”, сосед мой. Говорю: «Макс, я буду взрываться гранатой!». «Леха, что ты чушь несешь?!». Потом звоню Дубовскому. Он говорит: «Не вздумай. Координаты высчитали, вас заберут». Потом Серега сказал: «Леха не займайся дурістю, все встигнемо!» Вот из-за этих людей, наверное, и выжил. Это все в посадке за Горбатенко, перед Шевченко (названия поселков – ред.). Мы проехали Шевченко, и сразу на повороте нашу “беху” подбили. Мы проехали колонной еще достаточно далеко. 

Когда к сепарам затарабанили, генератор гудел, у нас глаза завязаны, а из-за большой потери крови было очень холодно и трусило постоянно. Положили на носилки, накрыли каким-то одеялом. И ты понимаешь, что это шерстяное одеяло и тебе тепло. И такой голос: «Снимите с этих… (не знаю как они нас назвали) одеяла. Они привязать нас пытались бинтами. Подзатыльников надавали еще. Голова гудит, хреново. Такой голос: «Снимите с них одеяло!» и ответ: «Не забирай, мы на них 200-х наших вывозили». А тебе настолько насрать, хочется просто, чтобы было тепло. Лежишь в этом одеяле и не знаешь, чем это все закончится. 

С нами был полковник один раненный и еще один паникер, из медиков “Миротворца”: «Что с нами будет? Что с нами будет?». Сидим с этим полковником: «Полковник, скажите, что с ним будет?». «Его расстреляют! Первого, за то, что много говорит». А еще вояки с нами были интересные. Я бы хотел найти этого дядю Ваню, или как его… Он был оружейником 51-ой, ротный. Нас тогда в Новоекатериновку привезли и спрашивают: «Кто из вас в оружии разбирается?» 

Они такие: «Ну, ми». Вони такою чисто українською мовою розмовляють. Помощник был нужен. Я спрашиваю: 

– Дядь Вань, шо ти зробив?
– А це в них пушку заклинило, я їм вибив і змастив.
– І шо ж ти наробив, вони ж по нам стріляти будуть.
– Ні, – каже. – Салідолом пушку ніхто не змащує. У них є максимум один постріл. 

Пили воду из ставка четыре дня, мутную эту жижу. 

Немного общался с россиянами. Приходил к нам один, какую-то муть рассказывал: «Вот, вас будут судить в Ростове. Посидите в тюрьме, потом вас домой отпустят». А мы ему: «Пацаны, вы посмотрите на карте, где вы находитесь, на какой территории». Были там агрессивные, чеченцы. 

Русские когда зашли в госпиталь, сделали мне ампутацию частичную, ошметки пальцев, зашили колено тогда. Глаза закрыты, колят ледокаином, тебя реально глючит и такой голос над ухом: «Вас сегодня отдадут Красному Кресту. Скажите, пожалуйста, своим, что бесчеловечно столько трупов бросать в поле. Забирайте». 

Я не могу сказать, какие люди были среди боевиков. Каждый человек должен понимать, что он делает и в каких целях, каждый отвечает за свои поступки. Я очень много общался до войны с россиянами, у них нет понятия «человек». У них одно понятие – «русский», а все остальные – чурки, негры, хохлы, бульбаши. Нацизм в чистом виде. Я же был уверен: я люблю людей.

AFTERILOVAISK є документальним проектом, спрямованим на збереження пам’яті про людей і трагічні події, які мали місце в серпні 2014 року поблизу міста Іловайськ Донецької області. 29 серпня – річниця з дня розстрілу українських військових, які виходили з оточення “зеленим коридором”. Українська армія в “Іловайському котлі” зазнала найбільших втрат за всю свою історію. 
Цей проект відповідає на запит українського суспільства на збереження правдивої інформації про ті події.

Ви можете підтримати продовження проекту: інтерв’ю з учасниками Іловайських подій, створення відеоісторій, переклад на англійську мову, функціонування веб-сайту.
 Будь-яке використання, копіювання, перепублікація матеріалів 
(текст, фото, відео, аудіо) – тільки з письмового дозволу авторів проекту